Надо всего лишь раз проплыть по Кии на резиновой лодке, обтянутой брезентом, километров сто пятьдесят, скажем, от горы Церковной до Сердитых порогов, и околдует, на долгие годы сделает вас своим пленником река.
Так вот, побывав однажды в верховьях Кии, я теперь уже около десятка лет жду, не дождусь августа, отпуска, чтобы снова увидеть перекаты, пороги и водопады, услышать звонкие речки Растай, Грамотуху, Бодочак...
В самый первый раз мы часов шесть добирались на машине от Тисуля до впадения в Кию таежной речки Безымянной.
Сначала шла добротная гравийная дорога, потом через брошенный старателями поселок Медведка, запетлял среди гор тоже вполне торный старинный путь искателей золота - Бандитская тропа.
На поляне, где с грохотом сваливалась в Кию хрустальная Безымянка, росли тысячи алых таежных пионов - марьиных корней.
И тут вдруг старые мои друзья, вроде люди степенные, повалились на колени и запричитали:
- Матушка Кия! Прими нас добром на своих перекатах! Не побей о скалы лодки, не утопи в омутах пожитки! Прокорми и напои верных рабов своих...
Я, конечно тут же последовал примеру друзей.
Кия здесь, в самых своих верховьях, с первого раза немного пугает, вселяет в сердце какую-то тревожную неопределенность. Грохочет перекат слева вверху, где над зелеными кедрами, вроде бы совсем близко, синеет громада Церковной - на снежной ее вершине темнеет подобие креста и колокола. Справа, вниз по течению, тоже шумит. Там гигантским красным крылом взмывает в небо остроконечная скала. А под нею черная от непомерной глубины Еремина яма.
Тогда, в первый раз, я от души позабавил друзей. Ширина реки тут всего метров тридцать. Плесик кажется спокойным, а камни на дне - синие, зеленые, красные, желтые, белые плиты - просматриваются до
самого противоположного берега. И кажется, что воды под ними нет вовсе.
- Где же тут плыть? - с апломбом приверженца мутных равнинных рек усомнился я. Не развернув сапог, шагнул в мутноватую воду и ... почти по пояс оказался в ледяной купели. Таков оптический обман невероятно чистой воды.
Река несет с неодолимой силой. Успевай только подправлять лодку сухим легким пихтовым шестом. Течение затягивает в жерло ревущего переката, и кажется, что сидишь ты уже не в легкой лодке-вездеходке, а катишься с крутой горы на узких санках. Названия у перекатов - Бешеный, Лихой, Кипучий, Бандитский, Косой, Чертова петля, Лохматый. Словно французские короли щеголяют римской нумерацией
пороги - Сердитый I, Сердитый II, оба Кийские и два Богородских. Часто висят на них припечатанные к камням плоты. На одном из них капитан, с трудом подплыв на своей легонькой "Волне", нашел вогнанный в бревно новехонький топор. Видать, смыло путешественников в момент. В общем, серьезные места!
Но вот за шумным перекатом или, например, за страшной Мертвой ямой, где плот или лодку может затянуть в глубокую и низкую нишу, выбитую рекой в скале, открывается тихий, как таежное озеро, плес. Под лодкой на глубине в три-четыре метра виден каждый камушек. Иногда сладко, будто во сне, захватывает сердце: кажется, нет тебе никакой реки, никакой воды, а плывешь ты в этом чистом, до невероятности прекрасном мире прямо так, по воздуху. И названия у плесов совсем уже другие: Бархатный, Беличий, Золотой, Мраморный, Талановский...
Мы черпаем кепками воду и с наслаждением пьем: такую в Кемерове вместо газировки по пятерке за стакан - отбою бы от желающих не было. А впереди из-за поворота река снова разворачивает новые города и замки скалистых берегов. В такие вот моменты, на тихих плесах, капитан наш, Николай Петрович, кладет поперек лодки шест и, любуясь этим хрустально-сине-зеленым
величием, громко и восторженно произносит: "Лепота-а!!"
Однажды подплывали мы поздно вечером с товарищем, попавшим впервые на Кию, к устью Белокаменки. Река здесь с десяток километров идет глубоким - до двадцати метров - Белокаменным плесом в чистом мраморе. Удивительные скалы-статуи, огромные залы пещер "вырубили" здесь ветер и вода.
Мы причалили к берегу, и Володя, товарищ мой, осторожно ступив на камни, спросил:
- А где же тут костер разводить, картошку чистить?..
Под ногами у него, куда ни ступи, лежал белоснежный мрамор, годный для дворцов и скульптур...
Думается мне, что есть немалая доля истинного преклонения в шутливой молитве, с который начинают каждый проплыв мои старые друзья. Иначе с чего бы так неодолимо тянуло сюда каждый год не только нас, "аборигенов", но и москвичей, и ленинградцев, и свердловчан, гордящихся своим "седым" Уралом, и даже красноярцев с усмиренного-таки плотинами Енисея.
Все мои друзья, и я вместе с ними - харьюзятники. И красотами природы любуемся, как говорят, без отрыва от производства. На Кию отправляемся мы, конечно же, за харьюзами. Никто тут не зовет эту
удивительную рыбу по-книжному хариусом. А говорят: поймал два десятка харьюзов. Иногда уточняют количество улова: столько-то белячков (серебристые рыбки примерно до 200 граммов) или синяков - это уже экземпляры граммов до 400 со свинцово-синей спинкой и вишнево-фиолетовым хвостиком. И уж совсем особняком и единицами - черныши-горбачи, до килограмма, - темные, могучие звери, задающие рыболову такого жару-холоду, что после того как поймаешь да выведешь, долго еще дрожат руки и колени. У чернышей невообразимо ярок и разноцветен, как радуга, огромный спинной плавник, особенно у самцов, которых мы уважительно называем петухами. Так что, если кто на Кии скажет: поймал или упустил петуха, это вовсе не значит, что человек собрался угостить вас супом с курятиной или что неудачно взял высокую ноту...
На Кии нет нахлыста. Тем не менее, истинной спортивности от этого рыбная ловля не утрачивает. Скорее наоборот.
Смело скажу, таких удилищ как у нашего "капитана" Николая Петровича, не может пока освоить ни одна фирма страны. Удилище он делает почти всю зиму. Тщательно подгоняет латунные трубки на стыках. Выверяет строй удилища в сборе. Обматывает его изящными кольцами из тонкой ярко-красной капроновой нитки. Два-три раза покрывает удилище лучшим мебельным лаком. Или взять поплавок. Выпиливается он из плотного пенопласта. Расчет такой, чтобы три средние дробины топили его на три четверти. Должен он быть непременно цилиндрическим с плавными закруглениями на концах. Низ на три четверти подкрашивается серо-голубой краской, верх ярко-красным, а лучше даже оранжевым лаком для ногтей. И уж вроде бы простое дело - крючок. Но для хариуса и он требует к себе особого подхода. Лучший, конечно, №6, по нашей нумерации, с прямым круглым
загибом и средней длины цевьем. И вяжется он на леске по-особому, и
затачивается так, чтобы жало за ноготь цеплялось.
Встретили мы как-то на Кии группу москвичей. В первый момент знакомства столичные гости с пренебрежением поглядывали на нашу грубую по сравнению с их нахлыстовыми снасть. Но прошел день, второй, и знатоки нахлыста и кастинга, так и не отведав ухи из хариуса, начали тут же модернизировать снасть по сибирскому образцу.
Не так-то просто выловить в большой горной реке быстрого, как молния, "синяка". А на Кии в особенности. Заметно поубавилось здесь рыбы и от былых налетов браконьеров с динамитом, и от любителей ловли на "кораблик". Только лишь ради улова на Кию ехать бесполезно. И мы, гордо именующие себя харьюзятниками и, думается, кое-что смыслящие в этом тонком деле, ловим в основном на уху, а домой привозим "харьюзов" совсем немного...
Помню, в первый раз, теоретически усвоив наставления своих опытных друзей, я так же, как и они, войдя в воду насколько позволяли высокие резиновые сапоги, принялся кидать подальше, стараясь попасть в стрежевую глубокую борозду. Иногда, поплавок на миг вдруг притапливало, но затем он снова мчался, покачиваясь среди волн и белоснежной пены.
- Видимо, за камни цепляет, - пожаловался я Павлу Андреевичу, довольно часто выводящему на берег из той же струи крупных хариусов.
- Какие ж там камни? Поклевки это, - ответил старый харьюзятник, - Ну-ка, кидай...
И принялся подсказывать.
- Не так удилище держишь... Не давай слабины лески, иначе подсечь не успеешь... Вот так. Правильно... Давай!!!
Я усердно подсекаю. Но на крючке - опять никого... Еще поклевка, вторая, третья, десятая. И все впустую... Но вот в какой-то миг я все-таки успеваю среагировать и чувствую упругую тяжесть. Осторожно переступая по каменистому дну, веду на согнутом в дугу удилище рыбу к берегу...
К вечеру, когда подплыли к мы к месту ночлега - остроконечным скалам Беличьего плеса, - у меня было около десятка харьюзов... Ночью капитан долго кидал спиннингом "мыша". На середине плеса ухал, не попадая на приманку таймень. Я уснул не дождавшись результата.
Звенел привычно перекат. Тянуло от костра горьковатым дымом. Где-то совсем близко за рекой в дикой сумрачной тайге глухо кричал филин: "Шу-бу! Шу-у-бу!" Спалось в палатке удивительно крепко и хорошо. Утром Николай Петрович показал ночную добычу: зацепил-таки тайменя килограмма на четыре. Но это - мелочь, говорил он, на Белокаменном на мышапопадали и до двадцати килограммов...
Так вот медленно постигал я лишь на первый взгляд нехитрую науку ловли хариуса. То он брал на червя, которого мы неделю выдерживали во мху. То вдруг безо всякой причины переходил на "верхоплав" и ничего не признавал кроме "харьюзовки", ночующей под листьями горного лопушняка. А однажды, в абсолютное бесклевье, удивил нас рыболов из ближнего таежного Кундата. На том же Большом Воскресенском перекате, где мы не поймали ничего, он
вываживал харьюзов одного за другим на серую полосатую муху-овода...
Пришел день, когда и я удивил своих друзей, бывалых харьюзятников. Рев порога был слышен еще за километр. Посредине реки лежал здесь настоящий барьер из огромных камней, и вода с разлета вздымалась над ними трехметровым
пенистым трамплином. Друзья осторожно обошли порог у берега, а я решил махнуть по самому стержню, попытать счастья. Лодку подняло так, что похолодело в груди. Потом закружило, бросило вниз. Упругая струя догнала и захлестнула посудину наполовину. Будь это какая-то
там деревянная плоскодонка или байдарка, все тотчас оказалось бы на дне быстрого плеса. А "резинка" выдержала испытание с честью. Я осторожно причалил к берегу, вылил воду, отжал одежду.
"Флотилия" наша: капитан Павел Андреевич и пятнадцатилетний Алеша - сын капитана - сплавились чуть ниже. А я решил покидать удочку сразу же под порогом у отвесной скалы противоположного берега. Поплавок быстро проносился невдалеке от сумеречной стены берега, ныряя в бурунах и воронках. Но вот остановился и резко скользнул в глубину... против течения. Я машинально подсек и почувствовал непосильную живую тяжесть. Стало страшновато. Не упустить бы...
Рыбина, не стронувшись с места, тянула ко дну темной ямы. А я держал ее на согнувшемся, словно лук, удилище. Комариным звоном пела-ныла, разрезая темно-синюю толщу воды, леска. Вот тяжесть чуть-чуть сдала. Но тут же невидимый противник быстро потащил меня вниз по течению. Потом вдруг резко кинулся к берегу и опять ударил с
разгону в глубину. Медленно сдавался хозяин омута, а я был уверен, что именно он и есть - царь горной реки, таймень. И вот уже у самого берега бьется, ворочается золотисто-коричневая туша. На
берегу рыбина срывается с крючка, и я падаю плашмя у кромки воды, чтобы преградить ей обратный путь.
Это был ленок-ускуч - килограмма на три весом. Сибирская форель. Поводок из жилки 0,2 миллиметра как нельзя лучше выдержал трудное испытание.
- Я такого лет пять уже не ловил, - не скрывая, позавидовал потом капитан. И признание это было для меня лучшей похвалой...
На другой день мне снова удивительно повезло. На быстром плесе Кормилице буквально в трех-четырех метрах от берега поплавок резко ушел под воду. Я глянул и обомлел: туго натянутая леска кончалась у головы метровой красно-медной рыбины, спокойно стоящей у дна.
- Этого не взять, - покачал головой тихонько подошедший капитан.
Я подержал еще минуту удилище. А потом довольно резко дернул, чтобы надежней подсечь.
Таймень спокойно развернулся и, шевельнув красным хвостом, пошел на середину. И долго еще бежала по плесу, ныряя в волнах, алая точка поплавка...
К концу рыбалки - где-то у Заблудящего плеса - я ловил уже почти половину того, что сам капитан или Павел Андреевич. И все-таки очень заметно отставал от них по общему улову.
Но вдруг однажды утром заметил, что в моем большом целлофановом мешке харьюзов прибавилось за ночь примерно на треть.
Я запротестовал - зачем, дескать, вы это делаете?
Но старшие "по чину" глянули на меня непонимающе - никакого отношения к пополнению моего мешка они не имеют. Это мне просто показалось...
В тот первый проплыв запомнился мне один островок. Павел Андреевич сварил обед и звал к "столу" - большой мраморной плите у
костра. А я не мог оторваться - хариус клевал чуть ли не с каждого заброса. Но подсечь стремительных белячков удавалось нечасто. Вдали над синей речкой и остроконечными пихтами вздымалась огромная белоголовая глыба Большого Таскыла - самой высокой вершины северных отрогов Кузнецкого Алатау. Звенел вдалеке перекат...
Зимой я часто вспоминал остров, названного нами Счастливым.
Потом за несколько лет были еще не менее удачливые места и счастливые привалы в устьях Растая и Граматухи, у Красной Речки и Кия-Шалтыря, на Большом Игнатьевском перекате и Черном плесе...
В одном месте рядом с кострищем под ветвистым кедром мы находили пилу и топор. В другом - висел на ветвях котелок с пакетами супа и соли и лежали сухие дрова. Значит, были здесь добрые люди - значит, счастливое место...
Федоровский ключ запомнился мне отличным клевом и тем, что мы здесь буквально объедались малиной. А мрачная Чертова Петля неожиданно порадовала урожаем шишек - с двух небольших кедров мы натрясли их на весь дальнейший путь...
Зимой, перенося карту реки на ватман, я пометил красным кружком примерное расположение острова, названного нами Счастливым.
Потом за несколько лет были еще не менее удачливые места и счастливые привалы в устьях Растая и Граматухи, у Красной Речки и Кия-Шалтыря, на Большом Игнатьевском перекате и Черном плесе...
С уважением искренне ваш
Резванов Рашид.